[perfect-shotgun]

окей, второй тур оказался гораздо продуктивней хдддд


Заявка: Константин/м!де Сарде. Танец на балу. здесь
Фикбук: [x]

Они встречаются на середине зала.

Рука в руке; прикосновение через тонкую ткань перчаток – как намек, как обещание. Оркестр берет первые ноты. Они улыбаются друг другу: один – только глазами, второй – всем своим существом.

Шаг, еще шаг, поворот; спиной к спине (против всего мира), но – едва касаясь друг друга плечами. Разговор, в котором друг друга понимают и слышат только они: взгляды украдкой, переплетенные пальцы, и дышат они в унисон, будто одно существо – четырехрукое, двуликое,

бесконечно одинокое.

Тонко, печально вступает скрипка. Каждое прикосновение, каждое движение, каждый вдох – слово. Не оставляй меня, просит один – я не оставлю, отвечает второй; в груди у обоих тяжело от тягучей, мучительной нежности. Круг за кругом, круг за кругом – шаги, и улыбки, и гулко бьющиеся сердца, и дрожащий в горле смех, и чужие взгляды (задумчивые, колкие, насмешливые, ненужные). Старый принц смотрит на них, опустив подбородок на ладонь, похожий на собственные статуи, на портреты, на чеканку; им все равно.

(Я с тобой, говорит один и сжимает пальцы еще крепче. Я с тобой, вторит другой и наконец позволяет себе улыбнуться по-настоящему.)


И, когда музыка заканчивается,

когда им приходится отступить, разжать пальцы, отвести руки,

связь

остается.


Заявка: Кто угодно. Секс в ходе какого-либо ритуала. Вынужденный, ожидаемый-желанный, хоть групповой — что угодно. R! здесь
Фикбук: [x]

Полосы еще влажной краски на темной коже, едва заметная смущенная улыбка, едва заметная тревога в глазах; Кера идет к нему, ступает по мху босыми ногами, смотрит, не отрываясь, и Винбарр смотрит в ответ. Видел ли он кого-нибудь прекрасней нее? Замирает дыхание, гулко стучит сердце: нет, нет, не видел и не увидит. Она протягивает руку, и он берет ее в свои, она делает шаг вперед, и он подхватывает ее под бедра, укладывает на камень алтаря; светлячки подаются в стороны, зависают над ними зелеными звездами, узелками на раскинутой рыбацкой сети. Ритмично, ровно стучат барабаны. Деревня смотрит на них.

Кера смотрит на него. Кера обнимает его бедрами, скрещивает лодыжки за его спиной; Винбарр входит в нее одним толчком, прижавшись лбом ко лбу, и ее дрожащий выдох касается его губ. Грудь распирает от любви, и его дыхание сбивается тоже. Она подается навстречу – двигайся, говорят ее глаза, двигайся, говорит ее улыбка,

и он двигается.

Их стоны смешиваются, их дыхание смешивается; Кера хватается за его плечи, смазывая алые полосы, он сжимает пальцы на ее бедре, на краю каменной плиты. Стучат барабаны. Деревня поет для них, о них – они не слышат; из земли поднимаются лозы, скользят по их телам, по алтарю, обвивают – они не чувствуют, не видят. Кера запрокидывает голову, и в ее глазах отражаются звезды, в ее глазах отражаются светляки, и Винбарр, прижимаясь губами к ее шее, скорее чувствует, чем слышит отчаянный стон.

Мой, шепчет она, вплетая пальцы в его волосы; он выдыхает в ее ключицы – хрипло, пополам со стоном: моя,


и лозы вокруг них

вздрагивают.


Заявка: ж!де Сарде/Васко|Курт. Подружиться с избранником своей подопечной. здесь
Фикбук: [x]

Курт любил Орели, как любил бы дочь или младшую сестру – если бы она у него была. Невысокая, улыбчивая, невозможно любопытная и иногда слишком наивная, она вызывала неудержимое желание защищать, несмотря на торчащую за спиной рукоять двуручника, с которым управлялась не хуже самого Курта; именно поэтому, впервые услышав из-за стены своей комнаты стоны, он только чудом не выбил дверь. Из постели, правда, все еще выскочил как ошпаренный.

Утром Орели едва ли не светилась; на шее Васко проступил засос. Курт прожег взглядом обоих, разумеется, но смутиться совести не хватило ни у одного.


Васко, в сущности, славный парень. Говорит только по делу, язык хорошо подвешен, наблюдательный, да и чувство юмора на месте. Драться умеет, опять же – однажды на арене Курт видел, как он уложил троих мечом, одного врукопашную и пятого добил из пистолета; будь это его преемник, другой телохранитель – доверил бы ему подопечную, не задумываясь. Только в этом-то и проблема.

Он навт, а не страж. Рано ли, поздно ли, навты всегда возвращаются к морю.


Васко, правда, пока возвращаться не собирался – даже на море с тоской смотреть перестал и мотаться в порт по ночам, если верить сплетничающим в таверне навтам. Не то чтобы Курт у них что-то спрашивал – не то чтобы ему нужно было спрашивать: обычно они, подвыпив, трепались достаточно громко, чтобы их слышала вся таверна. Курт, впрочем, все равно подумывал "принять превентивные меры", как это называла Орели (сам он это называл "честным предупреждением") – подойти и сообщить что-то вроде "если разобьешь моей ученице сердце, я разобью тебе лицо", – но как-то никак руки не доходили: то у Стражи проблемы, то у моряков, то у Константина, а потом вообще почти случился переворот, и всем стало тем более не до того.


Да и вообще, чем дольше он за Васко наблюдал, тем меньше хотел вообще хоть что-то говорить. Врать тот явно не умел и не любил, предпочитая отделываться мрачным молчанием; после шестого почти нежного "моя буря" за день даже тупому стало бы ясно, что здесь не тот случай, так что Курт в итоге сказал совершенно другое. Подошел на привале, отобрал новую, но уже испорченную какой-то ядовитой тварью треуголку, вытащил из заплечного мешка иголку с ниткой и обрезки кожи, да и предложил:

– Выпьем, как дойдем до Хикмета?

Васко только ухмыльнулся:

– У меня есть с собой.



Заявка: Винбарр (или любой м!островитянин), Константин, прегейм. В отместку за Арелвин похитить ребёнка Орсея. Официально мальчик мёртв. Неофициально - воспитывается среди местных и как местный. здесь
Фикбук: [x]

Первой обо всем, разумеется, узнала Кера – Кера, ждавшая его на морском берегу все это время, бросившаяся навстречу, едва увидев на спине надайга человеческий силуэт; подскочила, вскинула руки обнять, да так и замерла.

– Винбарр, – почти прорычала она, – почему вместо Арелвин ты привез сюда ребенка ренайгсе?

Ребенок, надежно привязанный к его груди двумя полосами ткани – крест-накрест, – что-то радостно залопотал, потянувшись к ней навстречу; Винбарр неловко похлопал его по голове кончиками пальцев и наконец соскользнул с поросшей ракушками и водорослями спины, позволяя надайгу уйти в море.

– Мы бессильны там, минунданем, – дрогнул голос, связь, почти позабытая телом за эти луны, нахлынула приливной волной, и Винбарр покачнулся; Кера поймала его за руку, глядя все еще рассерженно – и обеспокоенно. – Я не успел спасти ни Арелвин, ни ее дитя, и земля не отвечала на мой зов –

– Дитя? – Кера оскалилась – как всегда перед боем; Винбарр крепко сжал ее ладонь. Никто не знал, что Арелвин носит под сердцем ребенка – даже она сама, уходя из деревни в ту недобрую ночь. Если бы они знали… – Ренайгсе убили их?

– Только Арелвин.

Ее заперли среди камня, одинокую, бессильную, у нее отобрали солнце, и небо, и землю, и ребенка; как еще это можно назвать?

– А ее дитя?

– Забрал мал.

Они всегда думали одинаково, Винбарру больше не нужно было ничего объяснять, чтобы оскал Керы превратился в широкую злую улыбку, от которой не выходило отвести глаза. Потемневшая за эти луны кожа, сияющие глаза, выцветшие, бледные полосы размазанной краски – траур Веншаварре;

как же он скучал по ней.

– Они забрали, и они отдали, – прошептала она. Ребенок все еще тянул к ней руки; Кера легко высвободила его из ткани, подняла над своей головой. – Ты станешь истинным сыном Тир Фради, маленький ренайгсе. Я уверена.


Заявка: Константин/де Сарде/Курт. Попытки кузенов (или кузена и кузины) утянуть Курта в свои отношения третьим. здесь
Фикбук: [x]

Курт знает, как его щеглы выглядят, когда ищут себе третьего – или третью; эти переглядывания, полуулыбки, молчаливый диалог через чужие головы, через весь зал, и в конце – сошедшиеся на ком-то хищные взгляды. Еще никто им не отказал. Никто, кажется, и не думал об этом: сын принца и племянник принца, одновременно? Большая честь, большие последствия. Аристократия ничем не отличается от стражи, когда дело заходит о деньгах.

К чему он оказывается совершенно не готов, так это к тому, что однажды эти взгляды сойдутся на нем. Прямо посреди тренировки – лучше времени не нашли, щенки; он не позволяет себе отвлечься, но в первые мгновения сердце гулко ухает в желудок – больше от неожиданности, чем от чего-то еще.

– Сразу нет, – заявляет он, когда Константин подходит к нему через несколько часов – отмывшийся, переодевшийся в свой обычный камзол, еще и – надушившийся? Серьезно, что ли?

Константин всплескивает руками:

– Но я ведь еще ничего не сказал!

– Но я знаю, что скажешь. Повторяю: сразу нет.


Константин уходит, пожав плечами – чуть опустив плечи, чуть опустив голову, чисто пнутый щенок; Курту даже становится немного стыдно.


На этом как будто все заканчивается – только вот с милующимися щеглами он теперь сталкивается в разы чаще; иногда Константин смотрит на него из-за кузенова плеча, хитро прищурившись, ловит его взгляд. Курт проходит мимо. Ему все равно.

Ему все равно ровно до тех пор, пока однажды вечером, вернувшись вымотанным в край, он не застает щеглов в своей кровати.

– Подъем! – рявкает Курт, и кузены вскакивают, вытянувшись по струнке – кажется, даже раньше, чем осознают, что происходит. Совести выглядеть испуганными или хотя бы смущенными не хватает ни у одного. – Тридцать километров по плацу бегом марш!

Этой ночью не спит никто из них, но явно не в том смысле, в каком это представляли щеглы.