[brass pangolin cold]

brass pangolin cold
Работа:	Роль:
снег и пепел	Автор
неебабельное соулмейтство	Автор
финал	Автор
механический романс	Автор
опасней, чем кажется	Автор
чудовищность	Автор
so I can care	Автор
merciless mercenary (or probably not)	Автор
все мы (будем) мертвы	Автор
the blood echoes (in our heads)	Автор
Dead Space: загадка некроморфов	Соавтор

Название: снег и пепел
Размер: драббл, 262 слова
Канон: Mortal Kombat
Пейринг/Персонажи: Би-Хан/Смоук, Куай/Смоук (односторонний)
Категория: слэш
Жанр: повседневность?
Рейтинг: G — PG-13
Краткое содержание: пятнадцать лет - опасный и нежный возраст
Примечание: преканон; автор так яростно хэдканонит, что Саб-Зиро, Тундра и Смоук были побратимами и даже между первыми двумя нет генетического родства, что это может считаться за АУ; фоновая мизогиния; авторская пунктуация
Фикбукло: [x]

Что-то происходит между его братьями.

Легкие и быстрые прикосновения, когда они уверены, что никто не видит, — сталкивающиеся костяшки и кончики пальцев, ладонь на спине, короткие не-объятия. Слишком долгие взгляды — на мгновение, два мгновения дольше, чем положено; и еще — их голоса, чуть меняющиеся, когда они говорят друг о друге.

Куай знает, что это значит. Куай успел прочувствовать это на себе.

Куаю всего пятнадцать — самый опасный возраст, говорит Грандмастер. И еще он говорит — любовь бессмысленна и опасна; и еще он говорит — она может поставить под угрозу задание и клан; и еще он говорит — она разрушает все; и еще он говорит — вы не созданы для любви.

Грандмастер говорит это и имеет в виду женщин клана — тихих и покорных, примерных жен и матерей; тех, кто готовит и стирает, и не дает клану зарасти пылью и грязью, и иногда делит с воинами постель, рожает клану новых воинов. Женщины Лин Куэй — безмолвные слуги своим мужьям и братьям, но не бойцы. Грандмастер ничего не говорит о том, что делать, если любишь мужчину.

Куаю всего пятнадцать, и он знает, что любит Томаша. Это смешно, если подумать, — два побратима, до хруста и скрежета под ребрами влюбленные в третьего;

это должно разрушить их дружбу, знает Куай и все ждет, когда это случится. Может, будь на месте Би-Хана кто-то другой — кто-то, с кем Куай не дружил больше десяти лет, кто-то, с кем бы Куай не разделил бы кровь;

но Би-Хан улыбается, когда видит Томаша — еле заметно, одними глазами, и Куай не может ничего сделать, просто не может.

Иногда Томаш позволяет себе ткнуться лбом Би-Хану в плечо; Куай делает вид, что ничего не замечает.



Название: неебабельное соулмейтство
Размер: драббл, 825 слов
Канон: Mortal Kombat X
Пейринг/Персонажи: Такеда/Джеки, Кэсси, Цзинь
Категория: джен, гет
Жанр: повседневность?? немного ангста, немного юмора
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: метка Джеки у нее на плече, и это не метка Такеды
Примечание: соулмейт!ау как оно должно быть (исключительно по мнению автора, само собой); культурные различия; внезапная отсылка к Оглафу; авторская пунктуация
Фикбукло: [x]

Метка Джеки — у нее на плече. Черная, вечно открытая, обвивающая руку лозой; "Ты дочь Джексона Бриггса, верно?", говорят крупные аккуратные буквы. Джеки не стесняется ее и не прячет под тканью, как многие, и Такеда, непривычный к этому, не знает, что чувствует. Там, где он вырос, подобное считалось неприличным; его, впрочем, волнует другое.

Это не его метка.

Разумеется, это не его метка — впервые он приветствовал Джеки совсем иначе, да и та ответила ему на английском, а не иврите. Здесь, на Западе, людей это не волнует: все мы кому-то предназначены, говорят они, и все мы однажды кого-то себе найдем. Метка, говорят они, это не кольцо и не брачный контракт; это просто знак, что кто-то в мире понимает тебя лучше, чем ты сам. Очень американский подход, если спросить Такеду.

Такеда сам удивлен, что это его тревожит. В конце концов, его родители были соулмейтами, и посмотрите, что из этого вышло; японский подход ("встретил своего соулмейта — женись!") ему тоже никогда не нравился, и честное слово, он не ревнует Джеки. Особенно ко всяким неизвестным. Ни капли.

Черт, это все для него слишком сложно. Он и рад, что кто-то в мире понимает Джеки лучше него (все-таки двадцать лет из двадцати пяти он провел в Гималаях, а это, знаете ли...), и тревожится из-за этого; вдруг она уйдет, думает он иногда, когда встретит своего соулмейта? Тем ведь вроде положено быть ближе любого — хоть друга, хоть возлюбленного, хоть брата или сестры. Он мало про это знает — только почти позабытые тихие рассказы матери и боль в глазах мастера Хасаши, — и не хочет расспрашивать отца; справлюсь сам, думает он, в очередной раз провожая взглядом черный след метки на чужом смуглом плече.

Справлюсь сам.


У самого Такеды метка на лопатке — так, что рассмотришь только с зеркалом. Незнакомые мелкие буквы незнакомого языка; никто из тех, кого он знает, не умеет читать на иврите, и сам он на нем не говорит. Наверное, стоит начать учиться, пока есть время.

Наверное. Он пока не уверен.

Однажды ночью он лежит в одной кровати с Джеки, сплетясь с ней ногами и прижавшись так близко, как только можно — просто чтобы поместиться на койке и не упасть, — дышит ей в шею, медленно гладит по спине и не может уснуть. Надпись на чужом плече с каждым днем тревожит все сильнее, и он не понимает, почему. У них все отлично — лучше, чем он мог представить;

но он все равно лежит здесь, закрыв глаза, и думает о соулмейтах.


Надпись на ребрах Кэсси неаккуратная и кривая, будто выцарапанная ножом. "Слышал о тебе", читает Такеда и поспешно отводит взгляд — не дело пялиться; Кэсси, впрочем, все равно замечает и почти весело хмыкает.

— Так что? — спрашивает она и с хрустом разминает пальцы. — Спарринг?

— Спарринг, — он кивает и делает шаг вперед.

Не ее вина, что он все еще не привык. И еще не ее вина, что сегодня слишком жаркий день для формы.

(теперь Такеда понимает, почему она иногда прикасается к ребрам с такой странной улыбкой)


Цзинь сидит на поваленном дереве, закинув ступню на колено другой ноги, и лениво перебирает стрелы. Босой, усталый и взмокший, только после тренировки — Такеда, в общем-то, не лучше; Такеда с усталым вздохом опускается на землю рядом, и только тогда, спустя почти пять лет знакомства, видит метку Цзиня.

Короткое "отвали", занявшее всю ступню. Знакомый почерк — ровные, почти печатные буквы.

Метка Джеки.

Наверное, он меняется в лице, потому что Цзинь меняется тоже — вздрагивает, смотрит на него настороженно и почти напряженно; и долго ты знал, хочет спросить Такеда, почему ты мне не сказал, хочет спросить Такеда — но молчит.

Или, погодите, нет. Не молчит.

— И долго ты знал? Почему ты мне не сказал?

Цзинь смотрит на него еще несколько секунд — уже озадаченно, без тревоги. Может, он не знал, думает Такеда, и эта мысль не должна так удивлять — в конце концов, далеко не все вообще помнят свои метки; но потом Цзинь усмехается, словно осознав что-то.

— Боги, Такеда, — он как-то странно фыркает и закрывает лицо рукой, — видел бы ты свое лицо!

Такеда моргает, слишком озадаченный, чтобы злиться. Цзинь, уже не скрываясь, веселится от души — ржет, согнувшись пополам, так, что чуть не падает с дерева. Хорошо еще, что падать невысоко.

— Так вот ты чего был такой нервный, — выдыхает он, наконец успокоившись. — Расслабься, Такеда. Никто Джеки у тебя не отбивает.

— Но вы же... — Такеда непонимающе указывает на метку, и Цзинь фыркает.

— "Мы же", — передразнивает он. — Да, мы соулмейты. Да, она тоже в курсе. Это не значит, что мы при любой возможности падаем и начинаем трахаться.

Кажется, Такеда краснеет, потому что Цзинь смеется снова.

— Соулмейты — это не про секс, — говорит он. — И не про поцелуи и прочую романтику. Соулмейты — это про понимание. Черт, Такеда, ты же знаешь, мне даже девушки не нравятся!

— Ну, ради соулмейта... — можно и передумать, хочет сказать он, но натыкается на чужой взгляд. — Прости.

— Ну я вообще-то не такой мудак, — Цзинь вздыхает. — Извинения приняты. Расслабься, короче. Джеки крутая, тут не поспорить, но все еще совершенно не в моем вкусе.

— Начать с того, что у нее нет... — Такеда не заканчивает, только шутливо усмехается.

— Ага, — Цзинь коротко смеется. — Именно.


Честно говоря, Такеда чувствует себя идиотом.

Ничего, впрочем, нового.



Название: финал
Размер: драббл, 258 слов
Канон: Vampyr
Пейринг/Персонажи: Джеффри Маккаллум, Джонатан Рид
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: грядущая, но близкая смерть персонажа
Краткое содержание: оказывается, у Маккаллума есть Принципы с заглавной "П"
Примечание: постканон, Джеффри человек; авторская пунктуация
Фикбукло: [x]

— Все рано или поздно заканчивается, — говорит Джонатан и сжимает его ладонь.

Джонатан все тот же — пронзительно светлые глаза, вечная морщина промеж бровей и ни следа седины в волосах. Годы не изменили его — и не должны были.

Джонатан сжимает его руку, по-старчески хрупкую и слабую, забывшую, как держать арбалет, и Джеффри давится собственным ядом. Пятна на тонкой коже, вздувшиеся вены, кости — тронь, и переломится; это ли глава Стражей Привена, когда-то овеянный дурной славой ирландец Маккаллум? Больной старик под десятком одеял, в комнате, пропитанной лихорадкой и смертью;
Джеффри хватается за пальцы Джонатана, и тот мягко пожимает его ладонь в ответ.

— Старость никого не щадит, — Джонатан смотрит ему в глаза, и Джеффри знает, что (или кого) он видит. Молодость, яростную и рвущуюся в бой; широкие плечи, крепкие руки, вечную усмешку в уголках губ.

— Прекрати лицемерить, кровосос, — хрипит он, и Джонатан вздыхает.

— Кстати об этом...

— Мой ответ не изменился, — Джеффри пожимает плечами; Джонатан отводит взгляд, но Джеффри видит его боль — в ссутуленной спине, кривом изгибе губ. — Спасибо, но нет. Я не для того всю жизнь убивал пиявок, чтобы...

Он заходится кашлем, и Джонатан обеспокоенно склоняется над ним; смотрит на Джеффри, но не в лицо, куда-то на грудь. На сердце, наверное.

— Помолчи, — просит он, и Джеффри видит боль в его глазах — такую острую, что на мгновение становится стыдно. — Тебе не стоит говорить.

Никогда не думал, что умру в своей постели, думает Джеффри, а потом — сколько мне осталось?

— Несколько часов, — отвечает Джонатан вслух, и его голос почти спокоен. — Все хорошо, друг мой. Я буду рядом.

Джеффри криво улыбается и закрывает глаза.

Ему не страшно.



Название: механический романс
Размер: драббл, 440 слов
Канон: Destiny
Пейринг/Персонажи: Завала/Кейд-6
Категория: слэш
Жанр: ??? пре-драма? легкий херт-комфорт?
Рейтинг: G — PG-13
Краткое содержание: здесь ничего не происходит, просто мужики целуются
Примечание: пре-forsaken (буквально за пару часов до начала); автор в глаза не видел русскую версию и занялся переводом сам; авторская пунктуация
Фикбукло: [x]

Завала целует его с неожиданной, пылающей страстью — взяв его лицо в ладони, поглаживая большими пальцами пластины под глазами (или тем, что раньше было глазами); он не раз и не два ранился о губы Кейда, об острый металл краев, но уже давно привык. Теперь он аккуратен — насколько вообще можно быть аккуратным, когда целуешь кого-то вот так. Когда тебе отвечают. Когда Кейд притягивает его ближе, кладет металлическую ладонь на затылок — теплую, хоть и не как у человека или Пробужденного, и Завала все равно вздрагивает, — когда Кейд позволяет прижать себя к стене, когда стонет в его губы, и звук оборачивается шипением статики;
он не чувствует боли, только неожиданный привкус крови во рту. Кажется, рассек губу о пластину. Снова.
Кейд, кажется, чувствует его тоже — он отстраняется, мерцает оптикой, приходя в себя (будто моргает, думает Завала); пальцы медленно скользят по чужому затылку, поглаживая. Привычное, успокаивающее чувство.
Про себя Завала надеется, что оно успокаивает Кейда так же, как его.
— Ты слишком волнуешься, — говорит Кейд негромко, и его голос полон статики. — Перестань. Это всего лишь Тюрьма Старейшин.
Перестань, повторяет Завала про себя и почти качает головой; если бы все было так просто.
В его груди слишком много эмоций, чтобы он мог выразить их все, чтобы он мог выразить хоть что-то. Я беспокоюсь, думает он; что, если что-то пойдет не так; я не хочу потерять тебя; пожалуйста, будь осторожен.
— Городу нужен объединенный Авангард, — говорит он вместо этого.
Кейд хмыкает, и его ладонь незаметно переползает с затылка на наплечник, все еще не дает отстраниться. Только экзо может в точности понять эмоции другого экзо, но Завала знает Кейда уже много лет и видит — его глаза смеются. Никакого "я нужен только Городу или еще и тебе", или чего-то в таком духе. Завала всегда ужасно управлялся со словами, когда дело доходило до его собственных чувств; Кейд знает об этом, и Завала знает, что Кейд знает. Им не нужно говорить ничего вслух. Для этого они слишком долго знакомы.
Подавшись вперед, Кейд на мгновение прижимается своими губами к его — быстрый, почти невинный поцелуй.
— Вылет через пять минут, — говорит он, — а я еще даже не в ангаре. Стоит поторопиться, а то наш любимый Страж начнет беспокоиться и пойдет проверять, не потерялся ли я по дороге. Я бы и рад задержаться, но...
(но Кейд был здесь слишком долго, и он устал — от долга, обязанностей, ожиданий; выйти в поле, немного пострелять — для него это будет хороший отдых)
— Иди, — Завала делает шаг назад, и Кейд следует за ним, позабыв отпустить наплечник. — И... будь храбр, Кейд.
Тот только хмыкает и коротко дергает плечом, наконец разжимая пальцы.
— Ага, здоровяк. И тебе того же.

Завала смотрит ему в спину, и клокочущая, нарастающая тревога в его груди шепчет — ты сделал ужасную ошибку.



Название: опасней, чем кажется
Размер: мини, 1565 слов
Канон: Darkest Dungeon
Пейринг/Персонажи:

спойлер

выродок
Категория: джен
Жанр: character study
Рейтинг: PG-13(? не уверен)
Краткое содержание: у каждого воина Наследника есть своя история; это — одна из них
Примечание: авторская пунктуация; некоторые термины автор переводил с английского самостоятельно; хэдканоны о мироустройстве (потому что из канона об этом известно примерно ничего)
Фикбукло: [x]

Он родился в небольшом рыбацком городке на северо-западном побережье страны, носящем слишком звучное для него название Квинс-Бэй, в конце месяца урожая. Мать назвала его Л'иллем в честь отца его отца, западного варвара — из тех, что считают себя потомками зверей и едят человеческое мясо; он был первым ее сыном и первым из детей, кто выжил — до того были только дочери, мертворожденные или слишком слабые, умирающие слишком быстро. Он тоже был слаб — поначалу; потом окреп. Мать считала, что все дело в имени.
Его отец погиб в море, когда Л'иллю не было и двух. Мать перенесла это стоически — выпрямив спину, сжав зубы, — но, как шептались соседи, постарела в тот год сразу на пять. Такой Л'илль ее и запомнил: черные блестящие глаза, полуседые волосы, лицо, изборожденное морщинами, как шрамами. Она так и не вышла замуж снова.
Л'илль помогал ей с тех пор, как научился ходить. Здоровый, сообразительный, послушный ребенок, он подметал полы, и стирал, и мыл посуду, и готовил; сначала, разумеется, понемногу и скорее путаясь под ногами, потом — все больше и больше. Мать хвалила его, взъерошивала жесткие темные волосы, похожие на конскую гриву; молодец, говорила она, вот умру я — и сможешь прожить сам.
Он только кивал и улыбался. Такие разговоры не пугали его.

Он был лучшим учеником в церковной школе — хорошо писал, хорошо читал, знал наизусть почти все Строки; однажды отец Уэсли, его учитель, сказал ему — Церкви нужны люди вроде тебя. Когда выпадет первый снег, я отправлю в столицу тех, кто хочет стать послушниками — присоединяйся к нам, если хочешь.
(в тот вечер он впервые видел мать счастливой. ее глаза сияли, губы дрожали в радостной улыбке; поезжай с ними, сказала она, и даже не думай отказываться.
он и не стал.)

Столица была огромной — шумной, и людной, и просто странной, и от этого нельзя было укрыться даже в Церкви. Неф, в котором, казалось, мог поместиться весь Квинс-Бэй и еще бы осталось место, заполнялся по воскресеньям целиком — так, что кому-то даже приходилось стоять; а ведь это была не единственная церковь в городе! Л'илль был испуган и восхищен, когда только приехал сюда, спустя же долгие месяцы — только второе; новые братья посмеивались над ним, кто-то с ядовитым высокомерием, кто-то — без. Л'иллю не было до них дела.
Он пытался стать лучшим и здесь, но получалось плохо. Сын рыбака и прачки всегда будет знать меньше сына лорда, сказал как-то один из его братьев и улыбнулся; Л'илль улыбнулся в ответ, чтобы не выбить ему все зубы. Он всегда хорошо держался.
Потом умерла мать.
Он узнал об этом спустя месяцы — письмо задержалось на заваленных снегом горных дорогах; он не успел на похороны, не успел попрощаться, да и не смог бы. Никто не отпустил бы его домой. Никто не собирался отпускать его даже сейчас, когда наступила весна, а перевалы немного оттаяли — учеба и служение должны быть для него выше всего. Л'илль кивал, опустив взгляд, потому что боялся — если посмотрит наставнику в глаза, тот увидит ярость, пылающую в его крови.
Горе затмило для него все. Л'илль молился Свету о спокойствии материнской души — в своей комнате, в скрытых альковах, на занятиях; но разве может быть спокойна душа, с которой не попрощался единственный сын? Душа матери, умершей в одиночестве и холоде от болезни, слишком слабой, чтобы встать с кровати и растопить очаг? Жалела ли она, что отпустила его в столицу? Л'илль думал — жалела.
Л'илль думал — как Свет мог такое допустить?

Спустя месяцы Церковь осталась за его спиной. Он больше не мог притворяться, что ему есть дело до молитв и Строк, до Света, позволившего его матери умереть вот так; он ушел, не собираясь возвращаться, и устроился поломоем в первой попавшейся таверне. Л'илль всегда любил работать руками и не боялся труда, и работа спорилась; хозяин, должно быть, разглядел в нем что-то, потому что позволил спать в одной из небольших подсобок и бесплатно кормил. Л'илль не жаловался. Он просто хотел достать денег и вернуться домой.
Постепенно горе и тоска уходили, сменяясь усталым равнодушием. Время текло как река, дни сменяли один другой; однажды Л'илль осознал — он больше не знает, чего хочет.
Спустя несколько недель он познакомился с Рахимом.

Рахим — смуглый, по-восточному узкоглазый, — был ученым из тех, на кого Церковь поглядывала косо. Он вскрывал животных и изучал их изнутри, и, как Л'илль узнал много позже, крал с кладбища свежие человеческие тела, чтобы изучать и их тоже; он говорил, что душа скрывается в голове — не сердце, как утверждала Церковь, — и обращена всем своим существом вовсе не к Свету. Л'иллю, любопытному и одинокому, нравилось говорить с ним или слушать, как он говорит. Он скучал по людям, с которыми можно было беседовать на равных.
Однажды Рахим сказал — бросай все это, зачем оно тебе? Ты умный человек; со мной — с нами, — ты добьешься много большего.
И Л'илль бросил. И Л'илль пришел к нему.

"Мы" оказались тайным орденом. Они звали себя Беззвездными и говорили, что мир куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Они говорили, что мир вращается вокруг Солнца, а то — летит среди других солнц в бескрайней и безмолвной пустоте, в которой прячутся удивительные и кошмарные создания; Л'илль бы смеялся, если бы ему не доказали, что это правда. Если бы Рахим не призвал из ниоткуда длинные, тонкие алые щупальца, вслепую разорвавшие воздух с пронзительным свистом. Если бы ученица Рахима, юная, белокожая, мрачная Паскаль не смазала губы мертвеца чем-то темно-зеленым, не вложила в его грудь черный камень с острыми даже на вид гранями, если бы тот не сел на столе, всхлипывая и задыхаясь, вскинув ладонь к все еще раскрытым ребрам.
Это не жизнь, сказала Паскаль, будто извиняясь; я просто призвала что-то снаружи, и оно пришло. Они не остаются внутри надолго. Им не нравится здесь.

Сперва он звал себя ученым, потом — оккультистом. Перед ним лежал весь мир, полный загадочных, ужасающих чудес, и он хотел узнать их все; у Беззвездных не было исследователя одержимей и преданней него. Стоило приоткрыть перед ним дверь, и он уже думал, как бы шагнуть за порог.
Это стало началом конца.
В конце лета Беззвездные узнали о старом, заброшенном монастыре, в залах которого скрывается чудовище. В середине осени, когда ударили первые морозы, они прибыли к нему, и Л'илль был одним из первых; они вошли внутрь и почти сразу же поняли, что там нет чудовищ — лишь истончившаяся пелена между этим миром и тем. Это стоило изучить, и они остались.
Никто из них не знал, что монастырь не был заброшен.
В первый день последнего месяца осени Рахим и его ученики заглянули за пелену, и увиденное свело их с ума. Они привели Л'илля в зал, что раньше был обеденным, и поставили его на колени. Они связали его и начертили вокруг девять и три и одну печати, от одного взгляда на которые в глазах вместо слез вскипала кровь. Исказившимися от боли голосами они спели слова, подобных которым нет ни в одном языке, и рухнули замертво на последнем слоге; Л'илль, кричащий и воющий от боли, пытающийся разорвать веревки, остался заперт в магическом круге, не в силах выбраться наружу.
Монахи поднялись из подвалов — худые и бледные, в одинаковых черных одеждах, с тихими шелестящими голосами; монахи стерли печати и вынесли Л'илля из круга, и унесли к себе, в темноту. Все прошло как надо, шептали они, приковывая его к дыбе; мы знали, что эти глупцы посмотрят, они не могли не посмотреть. Ты пригодишься нам, Зверь. Ты сделаешь нас сильными, ты сделаешь нас могучими, ты позволишь нам —
но нет, нет, об этом позже.

Его держали в клетке, в полной темноте. Он лежал на гниющей соломе и пытался не плакать от бесконечной боли, пожирающей его кости; слева и справа кто-то всхлипывал, кто-то стонал, что-то металлически бряцало. Должно быть, другие клетки с другими пленниками. Ему не было до этого дела.
Их кормили сырым мясом и иногда забирали, вытаскивая за шею, как непослушных собак, и привязывали к дыбе, и вкалывали что-то — он не знал, что. От этого его кровь горела, и кости горели, и он не мог думать. Не мог даже вспомнить свое имя.
Потом стало легче. Он чуял кровь еще до того, как кормящий подходил к двери, он различал в темноте силуэты, и каждый укол обжигал его все меньше и меньше. Он вспомнил свое имя и много других, хоть и не все. Он вспомнил свою мать.
После этого его жгла только ярость, и еще — бесконечный, невыносимый голод.

Однажды он открыл глаза и зарычал на монаха, тянущего к нему руку, и вцепился зубами в чужое запястье; монах закричал, и на крик прибежали другие, и вытащили его из клетки. Он готов, сказал один из них. Братья, он готов. Все получилось.
Они прижали его к полу и срезали половину волос, и приложили к его виску раскаленное клеймо, и Л'илль завыл от боли, ненависти и голода. Ты наш, сказали они, а потом сказали другие слова, от которых его затрясло; слова, которые должны были его подчинить, но не подчинили. Потому что это были неправильные слова. Потому что они ошиблись.
И он смеялся
и смеялся
и смеялся
когда яд вспыхнул в его венах захрустели кости заскрипели от натуги жилы когда зубы высыпались из десен и выросли заново острые и длинные когда он встал на ноги и когти заскребли по камню
когда пасть наполнила горечь и человеческая кровь
когда он разорвал их всех

Он прикончил всех, кого нашел в тех подвалах — и монахов, и их жертв, — и сам застегнул на своих запястьях зачарованные оковы, а после — ушел, сгорбившись и низко опустив голову, не зная, куда идти. Он не мог вернуться в столицу, он не мог вернуться домой; все, что ему оставалось — дорога. В мире много маленьких городков, где может пригодиться работа. Главное — не оставаться надолго. Главное — не дать никому узнать, что он такое.
(в одном из таких городов, потерявшем свое имя давным-давно, много месяцев спустя он нашел дом)

@темы: зфб, текстота, расчлененка и драма, неконкретная игрота без своего тега, в черном-черном поместье