... Serkonos, vast and endless. The universe, contained.
Я снова использую свое фикбукло в качестве склада. Вчера выложил туда миди; хотел еще сюда, но он оказался офигительных размеров и не влез, так что я просто оставлю ссылку - вдруг кто-то не видел х)
Миди по РиДжу, да. [x]
***
И еще сюда же залью выкинутые только что на фикбук зимние порнодрабблы, они же - "шутки-самосмейки". Тоже РиДж, да.
Название: Жертва есть жертва
Фэндом: Ромео и Джульетта (итальянская версия)
Персонажи: ОМП/Меркуцио, Бенволио/Меркуцио, Тибальт/Меркуцио
Рейтинг: R
Жанры: Слэш (яой), Ангст, PWP, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC, Изнасилование, ОМП
Описание: Вам не кажется, что Меркуцио слишком виктимен, чтобы оставить это без внимания?
читать дальшеКак все начиналосьЕсли Меркуцио что-то снится - это обязательно кошмар. Нормальные сны не заглядывают в его голову уже очень, очень давно; он даже может сказать, когда это началось.
Кто бы его еще слушал.
Он спит беспокойно; жалобно сводит брови, свернувшись в клубочек на широкой кровати, прижимает к груди связанные от запястий до локтей руки. Заперт в собственной спальне - какая ирония...
Ночь смотрит в окно умирающим месяцем; Меркуцио, сжавшись, тихо скулит сквозь сон. Так холодно... холодно...
Ветер шевелит занавески через приоткрытую балконную дверь. Холодно...
Тогда тоже было холодно. Октябрь... вторая неделя... Кажется, даже собирался идти снег.
Меркуцио всхлипывает, неловко дергаясь; не просыпается.
- Не надо... - шепчет он почти беззвучно, горько, болезненно; ежится. - Пожалуйста, не надо...
В комнате темно. В комнате тихо. Занавески вздуваются от ветра; Меркуцио беззвучно плачет сквозь сон, тщетно пытаясь освободить руки.
- Не надо, - повторяет он снова и снова. - Не надо... Пусти... Больно...
Ледяными пальцами холод прикасается к его груди, шее, ползет по животу; Меркуцио пытается спрятаться, но не получается.
- Пожалуйста, не надо, - шепчет он снова. - Пожалуйста, не надо.
***
Куда бы ни проваливался Меркуцио - там только холод и мрак, мрак и холод, и сомкнувшиеся на горле пальцы, и надрывно саднящие ребра;
он царапает каменную кладку, задыхаясь от хватки и ужаса
вжимаемый в почти обледенелое животом и грудью, стонет - беззвучно, надрывно; отхватывает за это по спине, между лопаток, и вздрагивает
бьется между осенним камнем и жарким телом, как рыба в сетях; извивается пойманной за хвост крысой, пытаясь вывернуться,
сбежать исчезнуть потеряться пропасть не быть
никогда не быть никогда никогда никогда никогда
"Никогда" вьется в его голове рыболовной леской, скрученной вдвое, втрое, вчетверо. Сзади наваливается тяжелое, горячее; болят ребра, болит спина, по подбородку стекает кровь; все, что ниже пояса, надрывно воет, разрывая разум на части.
Он умоляет, не слыша своего голоса; кричит, не чувствуя крика; слезы мешаются с кровью, кровь мешается с инеем, в ушах звенит от пяти кряду пощечин.
за что за что за что за что за что
я не хочу больно не надо пожалуйста
пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста
нет нет нет нет
нет
***
Меркуцио просыпается от навалившегося сверху холода; кривится заплаканным лицом, неловко вытирает глаза связанными руками; вздрагивает в останках агонизирующих рыданий. Жгучий, пряный, цветочно-розовый рассвет обжигает обращенный к нему взгляд не хуже огня; свет преломляется в слезах, ослепляя. В горле першит.
- Чтоб тебя, ублюдок, - шепчет Меркуцио хрипло, ломко, ненавидяще; и не поймешь, к кому обращается. - Ненавижу.
С трудом забирается под рдяно-красное одеяло с головой; под ним жарко и душно, но лучше, чем снаружи. Снова прижимает руки к груди в исковерканном жесте молитвы, смыкает веки; под ними торжествует багряная тишина.
- Чтоб ты сдох, - бормочет он, и искренность этого готова перебить любую из веронских молитв.
***
Замок щелкает через несколько бесконечно долгих часов. Дверь распахивается, негромко скрежеща по полу; легкие, танцующие шаги тонут в ворсе толстого ковра.
Меркуцио выползает наружу подземным змеем, задыхается и кашляет от избытка воздуха; утреннее солнце ослепляет, и он, неловко рухнувший на пол возле кровати, не сразу видит, кого к нему принесло.
- Все уловил? - негромко интересуется Парис, усаживаясь рядом; нож в его ладони возникает будто сам собой. Меркуцио судорожно, агонизирующе вздрагивает, но стальной холод прикасается к его коже тыльной стороной.
Веревки спадают.
- Мерзавец, - хрипит Меркуцио простуженно, выдергивая руки из чужой хватки; снова заходится ненавидящим кашлем.
- Мерзавец здесь все-таки ты, - Парис качает головой почти огорченно, не улавливая (или не желая улавливать) оттенков в чужом голосе. - Добро пожаловать на свободу.
В ответ Меркуцио злобно зыркает из-под ресниц.
Дружеская поддержкаБенволио входит в комнату быстрым шагом; закрывает за собой дверь так осторожно, словно она не из дуба сделана, а из хрусталя, и рассыпаться может от любого неосторожного прикосновения. Навязчивая, колючая, цепкая злость пульсирует в висках, вгрызается в грудину, обвивает мышцы и кости; побуждает завыть, разметать подушки, перевернуть комнату вверх дном в застоявшейся ярости; вкрадчиво, ласково соблазняет выплеснуть на мир свое бешенство.
Плохой день был. Плохой.
Он сжимает зубы, неотрывно глядя прищуренными глазами на закатное солнце; дергаными, резкими движениями распутывает завязки плаща. Ткань падает на пол тяжелой темно-синей волной, сонной змеей сворачивается в ногах.
Злость нарастает, стучит боевыми барабанами в груди; там, снаружи, ее притупляла кипучая жизнь - а здесь? В этой оглушающей тишине бешенство поднимается в полный рост, пульсирует, пытаясь вырваться, бьется внутри диким зверем; звучная ярость рвет его изнутри, причиняя почти физическую боль, и Бенволио кажется, что он сейчас закричит, что он сейчас сорвется, и крик нарастает внутри него, вгрызается в уши изнутри; Бенволио тонет в этом крике, а снаружи - все еще мертвая тишина, навалилась и давит-давит-давит...
И Бенволио срывается, не выдержав, пытается дать себе хоть одну уступку, самую маленькую, чтобы было не так больно: сдергивает с кровати подушку - светло-голубая наволочка сминается в ладонях, - и с беззвучным криком швыряет ее в дверь. Подушка врезается в дерево мягко и очень, очень тихо; это не рушит тишины, и закричать хочется еще сильнее, но Бенволио сдерживается - он всегда сдерживается, и от этого еще хуже.
Он закрывает глаза.
Дверь приоткрывается, и внутрь проскальзывает человек; Бенволио не слышит этого, но чувствует - или угадывает.
Щелкает замок, и Бенволио распахивает глаза, будто по сигналу; тишина осыпается разбитым стеклом.
- Мерк, - говорит он хрипло. - Уходи.
Меркуцио качает головой и переступает подушку, все так же валяющуюся на полу; поднимает бесстрашный взгляд больших карих глаз.
- Тебе плохо, - говорит он. - Я могу помочь.
- Нет, Меркуцио, - Бенволио сглатывает, зачарованно следя за чужими пальцами, расстегивающими рубашку. - Тебе не нужно...
- Мне - нужно, - перебивает он негромко. - И тебе - нужно. Позволь мне самому решать, чего я хочу... хотя бы сейчас, - он на секунду прикрывает глаза и уверенно делает шаг вперед.
Рубашка расстегнута, руки выпутаны из рукавов; полуобнаженный торс щерится шрамами. Меркуцио пришел к другу, не к клиенту - но от этого не легче.
- Я не хрустальный, - Меркуцио смотрит открыто, спокойно; почти сочувственно. - Не сломаюсь.
И сбрасывает рубашку с плеч, опускает на ремень ладони; не бесстрашно, но механически - быстрые, четкие движения. Бенволио пробирает дрожь от этой искренности; колкая, тряская, она гармонично вливается в ярость.
Он все еще пытается сопротивляться, но само желание делать это угасает, как свеча в склепе.
- Как знаешь, - говорит зверь его губами.
Зверь смотрит его глазами, зверь потягивается, захватывая его тело словно бы с ленцой; это хуже предыдущей приливной волны, потому что Бенволио все осознает, но уже не может вести себя иначе - тело не слушается его, разум предает его...
Сопротивление схлопывается.
Сопротивление схлопывается, и Бенволио грубо хватает Меркуцио за ремень, притягивая к себе.
- Ты напросился сам, - жестко бросает он и впивается в чужую шею, почти демонстративно ставя засос.
Он резким движеним расстегивает чужие брюки, сдергивает их; сознание плавится, сознание кипит - но он не может ударить Меркуцио. Не будет. В этот раз - ни за что.
От рывка Меркуцио падает на кровать и не успевает перевернуться; Бенволио нависает над ним, прижимается грудью к его спине, кусает в плечо. Меркуцио сдавленно выдыхает - ни звука, ни стона, и от этого подчинения глаза застилает пеленой; кое-как стянув штаны до колен, Бенволио дергает его бедра на себя, проезжаясь между ягодиц наполовину вставшим членом, и Меркуцио послушно подается навстречу, так же безропотно задирая голову, подчиняясь жестким пальцам, бескомпромиссно вплетшимся в волосы.
Следующий поцелуй-укус застывает на беззащитной, открытой шее: несмотря ни на что, Бенволио еще пытается приласкать выгнувшееся под ним тело; злость сворачивается в груди кальмарьими щупальцами, нежит ребра изнутри, и чужое тело ёжится, словно давя желание сказать: "Не сдерживайся".
И Бенволио не сдерживается.
И Бенволио свободной рукой оттягивает чужое колено в сторону; пряжка ремня из его штанов прижимается к чужому бедру. Ему сейчас глубоко плевать на реакцию, есть она или нет; ярость кипит, ярость бурлит, зверь крепче вцепляется в волосы и сжимает ладонь на бедре, притягивая ближе, вплотную; и, взрыкнув, бесцеремонно толкается в жаркое нутро, жадно ловя сдавленный вскрик. И еще один, и еще; дергает бедрами, входя глубже - резко, по-хозяйски.
Неудобства нет, и не хочется задумываться, почему; хочется двигаться, вбиваясь в податливое, послушное тело.
И Бенволио двигается.
Комната наполняется хриплым дыханием и невозможно пошлым хлюпаньем. Бенволио двигается, выгибая спину, каждым рывком бедер вколачивая вынутое из глубин души застарелое бешенство.
Меркуцио совсем не узкий; сколько у него сегодня уже было - трое, четверо? А вчера? И это - тоже повод для злости; и для того, чтобы прямо сходу ее выплеснуть, впившись зубами в чужое плечо.
С конвульсивной дрожью Меркуцио сжимается - прямая реакция на укус; и это выбивает первый стон из тысячи, тут же оборвавшийся. Бенволио исходит яростью - и наслаждением; его движения все резче, все агрессивней, и все сильней сжимаются пальцы. Думать невозможно, рассудок затуманен; слишком хорошо и вместе с тем - невыразимо жутко от этого. Чем дальше - тем крепче; Бенволио распаляется и подхлестывает сам себя.
И на пике слепящей ярости он не думает ни о чем, когда с криком выхватывает кинжал из все еще болтающихся на поясе ножен; и, дернув за волосы - снова, - заставив подмятое тело выгнуться в напряженную, трепещущую дугу, вспарывает кожу на его груди. Неглубоко, но и не просто царапина; Меркуцио захлебывается криком, по комнате маслянистыми комками растекается запах крови - кинжал дергается вниз и в сторону, к боку.
И на секунду покорная кукла оборачивается чем-то живым и чувствующим; извивается, непроизвольно подаваясь навстречу, пачкая одеяло кровью, и давит крик в горле, зажмурившись; по щекам предательски катятся слезы.
Бенволио продолжает двигаться, отшвырнув кинжал в сторону и вонзив зубы в чужой загривок. Неожиданная подвижность сжавшегося тела делает ему только лучше; а после очередного совершенно неожиданного чужого движения, дерганого и резкого, он роняет последний стон из тысячи уже прозвучавших; несколько раз судорожно дергает бедрами, изливаясь, зажмурившись до цветных вспышек перед глазами.
И замирает.
Отваливается, как сытый клещ; не торопится открывать глаза, чувствуя, как медленно и без следа растворяется злое удовлетворение. Он слышит, как Меркуцио с еле слышным стоном переворачивается на спину, и от этого звука болезненно сжимается сердце.
Он снова поддался своим слабостям. Снова.
Ненависть к самому себе неспешно прорастает меж его ключиц; цветок, густым, удушливым смрадом заполняющий все его тело без остатка.
- Меркуцио, - шепчет он, содрогаясь, - я не...
А ладонь уже судорожно пытается нащупать откинутый кинжал; тоскливое отвращение холодными пальцами сжимает его горло.
Меркуцио под боком со свистом втягивает воздух сквозь зубы; почти слышен беззвучный всхлип.
- Все нормально, - звучащий рядом голос почти - слишком - спокоен.
- Я виноват.
- Нет.
- Я сорвался. Опять.
- Это не твоя вина.
- А чья? - Бенволио раздраженно распахивает глаза - и замирает: Меркуцио, приподнявшись, аккуратно ощупывает грудь, осторожно касается краев раны кончиками пальцев.
- Не знаю, - Меркуцио судорожно вздыхает, неаккуратно мазнув по порезу; пальцы в крови, весь бок в крови. Медленно садится, закусив губу, затем встает; наклоняется на штанами, стараясь не делать резких движений.
Вернувшись, садится обратно, достает из кармана бинты. Бенволио тошнит от этой предусмотрительной запасливости, но он не отводит взгляд; белая ткань ложится на светлую кожу, тут же окрашиваясь алым - спокойные движения, привычные, и от этого тоже тошно.
- Куда ты сейчас? - спрашивает он негромко.
Меркуцио на секунду закрывает глаза.
- В "Золотую Подкову", - его голос все так же спокоен.
- Опять?! - Бенволио рывком садится, смотрит ошарашенно. - Свихнулся?!
- Я бы свихнулся, если бы отказался туда идти.
- Но ты же...
- Я - что? - Меркуцио поворачивает голову, смотрит нарочно невыразительно - кукольно, марионеточно; Бенволио не выдерживает этого взгляда и закрывает глаза.
- Ничего, - произносит он одними губами.
Им плевать, в каком Меркуцио состоянии, и они оба знают об этом.
Бенволио презирает себя за трусость и ненавидит за жестокость.
- Я должен быть там в сумерках, - говорит Меркуцио невыразительно, закрепляя повязку. - Так что пойду, пожалуй.
Дергано кивнув, Бенволио встает с кровати; натягивает штаны обратно и подбирает с пола чужую рубашку.
Когда он оборачивается, Меркуцио уже наполовину одет.
- Спасибо, - он благодарно прикрывает глаза и протягивает руку за рубашкой, чуть морщась.
Надевает ее и быстро, привычно застегивает; от этого становится так же мерзко, как и от припасенных бинтов, и от того, что Меркуцио заранее подготовился - чтобы его можно было взять буквально с ходу.
- До встречи, - Меркуцио кивает на прощание и, переступив через все еще валяющуюся на полу подушку, отпирает дверь; встает в проеме.
- До встречи, - хрипло отвечает Бенволио ему в спину, и дверь беззвучно закрывается.
Он обессиленно падает на спину - прямо на ковер, - и тишина смыкается над его головой.
Вражеская поддержкаДеревянный пол холодит щеку и вытянутые вперед руки; ковер ласков мягкостью, в любой момент готовой обратиться в противоположное; наброшенный на спину плед сделан из шерсти, тонкой, как эта издевка. Свернувшаяся под веками темнота усыпляет не хуже колыбельной; Меркуцио медленно, глубоко, тихо дышит сквозь зубы, собираясь с силами.
Он хочет уйти, но тело не слушается его; даже уползти не выходит. Тело неподвижно, безмолвно, измучено; вздрагивает в слабом, недоношенном близнеце агонии.
Стук чужих шагов сливается с глухим грохотом сердца. Меркуцио приоткрывает глаза; взгляд затянут полупрозрачной дымкой, почти покрывшиеся ледяной коркой пальцы чувствуют рядом с собой черное и кожаное, несущее повторение пройденного.
В кончики пальцев слабо тыкается гладкое.
- Ты вообще живой? - доносится сверху полуравнодушным гулом.
- Да, - выдыхает Меркуцио так же тихо, как дышит - и поднимает взгляд.
Алое вгрызается в его глаза с жадностью некормленного неделю пса, жжется и пульсирует; он сжимает зубы, чтобы не зажмуриться снова.
Мужчина присаживается рядом с ним на корточки, ловит взгляд; Меркуцио поспешно - привычно, - отводит глаза.
- Как же ты до такого опустился, - звучит с горечью, которой Меркуцио не верит; хина и то слаще этого голоса. Меркуцио слишком хочет этого, Меркуцио слишком хочет покоя; Меркуцио не верит никому в этом городе, доверяя ему свое тело.
Снизу вверх лицо Тибальта кажется застывшей звериной маской; шрам зияет поперек глаза делом рук вандала и его верного зубила, расколом в каменной статуе. Умолкнув, он качает головой; подхватывает Меркуцио на руки так легко, словно тот ничего не весит - кучка костей, обтянутых кожей, да бурдюк с жидкостью внутри. Лучше не знать, с какой.
Меркуцио реагирует инертно. Повисает в чужих руках переломанным голубем, даже крыльями не трепещет; все равно нет сил сопротивляться, все равно не сможет вывернуться.
Стекающая по его губам кровь - Капулетти по запаху и вкусу, а цвет он все равно не разглядит. Забрался в звериное логово - значит, был готов к смерти; что ж, он был. И есть.
Тибальт опускает его на кушетку - медленно, с аккуратностью ребенка, боящегося испортить игрушку; в ответ на сиплый, судорожный вздох поправляет плед так, чтобы он закрывал тощие, покрытые синяками и ссадинами плечи - и отходит.
- Я собирался поспать, - говорит он одновременно с щелчком замка. - Но спать здесь будешь ты.
Меркуцио не верит; смотрит на размыто-кровавое из-под ресниц, чуть поворачивает голову - чтобы было удобней; спутанные светлые волосы соскальзывают с глаз, открывая обзор.
Но это правда: Тибальт устраивается в кресле, небрежно сдвинув валяющуюся там одежду на подлокотник, запрокидывает голову.
- Ты проведешь эту ночь со мной, - медно усмехается он; кровь пахнет медью и железом чуть больше, чем полностью, и Капулетти - тоже. - Так и скажешь оставшимся... клиентам.
В ожидании насмешек Меркуцио судорожно втягивает носом воздух, но их не следует; Тибальт закрывает глаза, рассыпаясь посреди алой ткани грудой собачьи-серого меха - опасный, но насытившийся зверь.
- Ночи, - желает он неразборчиво сквозь желтоватые зубы - волкодав, да и только.
Умирающая птица под его боком решает, что подумает об этом утром.
А еще у него есть нормальный любовникЖить хочется невыносимо.
- Ты совсем себя не бережешь, - певуче-ласково, грустно выговаривает ему Сесто, прикасаясь вымоченной в дешевом вине тряпкой к посиневшей от чужой хватки коже. - Отлежался бы денек... два... неделю. Больше не сможешь, знаю; но хоть столько...
Меркуцио безмолвно качает головой, давно привычным спазмом горла давя готовый сорваться вздох. Воздух напоен острым запахом боли; этот запах проходит сквозь Меркуцио, не встречая сопротивления. Привкус собственной крови на языке на редкость гадостен; она сочится из уголка губ, а облизаться слишком лень. И больно.
Болит все, что вообще может болеть.
- Тебе придется отлежаться, - Сесто жалобным, каким-то беспомощным жестом проходится пальцами по его виску. - Даже если тебе плевать на себя... им ведь не понравится твое состояние.
От резкого вздоха воздух режет горло не хуже десятка ножей. Взгляд у Сесто виноватый, потерянный; Меркуцио давится злыми словами, рванувшимися наружу, а сплевывает в итоге лишь кровь.
Так мог бы смотреть он сам... если бы...
Слишком давно с ним не происходило подобное. Слишком давно он принял положенные нормы поведения и перестал стремиться за их рамки.
Сломленный?
Так больно. Так больно.
Ресницы склеились; у Меркуцио есть две версии, от чего, и абсолютное нежелание их проверять. Сесто проходится по векам мокрой тряпкой, побуждая закрыть глаза.
Что-то бьется внутри, кричит надрывно, истошно; так могла бы вопить в одночасье ставшая окровавленным куском мяса птица. От неожиданной горечи, уксусом пролитой на обнаженные мышцы, все внутри исходит стоном; и Меркуцио, сжимающий зубы в заранее обреченной на провал попытке не взвыть освежеванным заживо волком, понимает, что плачет, и слезы жгут его кожу не хуже того самого уксуса.
- Ты ведь никуда не пойдешь, правда? - с надеждой спрашивает Сесто откуда-то сверху; по щекам ласково, без намека на плотское желание проходятся пальцы, размазывая слезы.
- Никуда, - хрипит Меркуцио глухим от долгого молчания голосом.
- Я схожу к Парису и поговорю с ним, - обещает Сесто, прикасаясь напоследок к векам, но не торопясь вставать и скидывать с колен доверчиво уложенную на них голову. - Должен же он чем-то думать, верно? Я захлопну дверь... и окно закрою, не беспокойся. Скоро вернусь. Совсем-совсем скоро, ты опомниться не успеешь...
Меркуцио фыркает и скатывается с колен сам.
- Я полежу, - выдыхает он, неловко шевелит совсем недавно развязанными руками; осторожно прикасается к красному следу от веревки и уже синеющему - от жадных пальцев. - Никуда отсюда не денусь, не волнуйся.
Изогнутые в болезненной полуухмылке губы делают свое дело: Меркуцио слышит вздох, затем - почти беззвучные шаги; хлопок двери; хлопок оконной рамы. В комнате становится тихо и пусто.
Глаза открывать не хочется, да и что он увидит? Все старое, все привычное: обнаженное тело, синяки всех мастей, шрамы и несколько новых ран. Доползти до стоящей за ширмой ванны - недостижимая цель, так болят отбитые ребра; он только тихо надеется, что нет трещин.
Жить хочется до боли.
фикбукло: [x]
Миди по РиДжу, да. [x]
***
И еще сюда же залью выкинутые только что на фикбук зимние порнодрабблы, они же - "шутки-самосмейки". Тоже РиДж, да.
Название: Жертва есть жертва
Фэндом: Ромео и Джульетта (итальянская версия)
Персонажи: ОМП/Меркуцио, Бенволио/Меркуцио, Тибальт/Меркуцио
Рейтинг: R
Жанры: Слэш (яой), Ангст, PWP, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC, Изнасилование, ОМП
Описание: Вам не кажется, что Меркуцио слишком виктимен, чтобы оставить это без внимания?
читать дальшеКак все начиналосьЕсли Меркуцио что-то снится - это обязательно кошмар. Нормальные сны не заглядывают в его голову уже очень, очень давно; он даже может сказать, когда это началось.
Кто бы его еще слушал.
Он спит беспокойно; жалобно сводит брови, свернувшись в клубочек на широкой кровати, прижимает к груди связанные от запястий до локтей руки. Заперт в собственной спальне - какая ирония...
Ночь смотрит в окно умирающим месяцем; Меркуцио, сжавшись, тихо скулит сквозь сон. Так холодно... холодно...
Ветер шевелит занавески через приоткрытую балконную дверь. Холодно...
Тогда тоже было холодно. Октябрь... вторая неделя... Кажется, даже собирался идти снег.
Меркуцио всхлипывает, неловко дергаясь; не просыпается.
- Не надо... - шепчет он почти беззвучно, горько, болезненно; ежится. - Пожалуйста, не надо...
В комнате темно. В комнате тихо. Занавески вздуваются от ветра; Меркуцио беззвучно плачет сквозь сон, тщетно пытаясь освободить руки.
- Не надо, - повторяет он снова и снова. - Не надо... Пусти... Больно...
Ледяными пальцами холод прикасается к его груди, шее, ползет по животу; Меркуцио пытается спрятаться, но не получается.
- Пожалуйста, не надо, - шепчет он снова. - Пожалуйста, не надо.
***
Куда бы ни проваливался Меркуцио - там только холод и мрак, мрак и холод, и сомкнувшиеся на горле пальцы, и надрывно саднящие ребра;
он царапает каменную кладку, задыхаясь от хватки и ужаса
вжимаемый в почти обледенелое животом и грудью, стонет - беззвучно, надрывно; отхватывает за это по спине, между лопаток, и вздрагивает
бьется между осенним камнем и жарким телом, как рыба в сетях; извивается пойманной за хвост крысой, пытаясь вывернуться,
сбежать исчезнуть потеряться пропасть не быть
никогда не быть никогда никогда никогда никогда
"Никогда" вьется в его голове рыболовной леской, скрученной вдвое, втрое, вчетверо. Сзади наваливается тяжелое, горячее; болят ребра, болит спина, по подбородку стекает кровь; все, что ниже пояса, надрывно воет, разрывая разум на части.
Он умоляет, не слыша своего голоса; кричит, не чувствуя крика; слезы мешаются с кровью, кровь мешается с инеем, в ушах звенит от пяти кряду пощечин.
за что за что за что за что за что
я не хочу больно не надо пожалуйста
пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста
нет нет нет нет
нет
***
Меркуцио просыпается от навалившегося сверху холода; кривится заплаканным лицом, неловко вытирает глаза связанными руками; вздрагивает в останках агонизирующих рыданий. Жгучий, пряный, цветочно-розовый рассвет обжигает обращенный к нему взгляд не хуже огня; свет преломляется в слезах, ослепляя. В горле першит.
- Чтоб тебя, ублюдок, - шепчет Меркуцио хрипло, ломко, ненавидяще; и не поймешь, к кому обращается. - Ненавижу.
С трудом забирается под рдяно-красное одеяло с головой; под ним жарко и душно, но лучше, чем снаружи. Снова прижимает руки к груди в исковерканном жесте молитвы, смыкает веки; под ними торжествует багряная тишина.
- Чтоб ты сдох, - бормочет он, и искренность этого готова перебить любую из веронских молитв.
***
Замок щелкает через несколько бесконечно долгих часов. Дверь распахивается, негромко скрежеща по полу; легкие, танцующие шаги тонут в ворсе толстого ковра.
Меркуцио выползает наружу подземным змеем, задыхается и кашляет от избытка воздуха; утреннее солнце ослепляет, и он, неловко рухнувший на пол возле кровати, не сразу видит, кого к нему принесло.
- Все уловил? - негромко интересуется Парис, усаживаясь рядом; нож в его ладони возникает будто сам собой. Меркуцио судорожно, агонизирующе вздрагивает, но стальной холод прикасается к его коже тыльной стороной.
Веревки спадают.
- Мерзавец, - хрипит Меркуцио простуженно, выдергивая руки из чужой хватки; снова заходится ненавидящим кашлем.
- Мерзавец здесь все-таки ты, - Парис качает головой почти огорченно, не улавливая (или не желая улавливать) оттенков в чужом голосе. - Добро пожаловать на свободу.
В ответ Меркуцио злобно зыркает из-под ресниц.
Дружеская поддержкаБенволио входит в комнату быстрым шагом; закрывает за собой дверь так осторожно, словно она не из дуба сделана, а из хрусталя, и рассыпаться может от любого неосторожного прикосновения. Навязчивая, колючая, цепкая злость пульсирует в висках, вгрызается в грудину, обвивает мышцы и кости; побуждает завыть, разметать подушки, перевернуть комнату вверх дном в застоявшейся ярости; вкрадчиво, ласково соблазняет выплеснуть на мир свое бешенство.
Плохой день был. Плохой.
Он сжимает зубы, неотрывно глядя прищуренными глазами на закатное солнце; дергаными, резкими движениями распутывает завязки плаща. Ткань падает на пол тяжелой темно-синей волной, сонной змеей сворачивается в ногах.
Злость нарастает, стучит боевыми барабанами в груди; там, снаружи, ее притупляла кипучая жизнь - а здесь? В этой оглушающей тишине бешенство поднимается в полный рост, пульсирует, пытаясь вырваться, бьется внутри диким зверем; звучная ярость рвет его изнутри, причиняя почти физическую боль, и Бенволио кажется, что он сейчас закричит, что он сейчас сорвется, и крик нарастает внутри него, вгрызается в уши изнутри; Бенволио тонет в этом крике, а снаружи - все еще мертвая тишина, навалилась и давит-давит-давит...
И Бенволио срывается, не выдержав, пытается дать себе хоть одну уступку, самую маленькую, чтобы было не так больно: сдергивает с кровати подушку - светло-голубая наволочка сминается в ладонях, - и с беззвучным криком швыряет ее в дверь. Подушка врезается в дерево мягко и очень, очень тихо; это не рушит тишины, и закричать хочется еще сильнее, но Бенволио сдерживается - он всегда сдерживается, и от этого еще хуже.
Он закрывает глаза.
Дверь приоткрывается, и внутрь проскальзывает человек; Бенволио не слышит этого, но чувствует - или угадывает.
Щелкает замок, и Бенволио распахивает глаза, будто по сигналу; тишина осыпается разбитым стеклом.
- Мерк, - говорит он хрипло. - Уходи.
Меркуцио качает головой и переступает подушку, все так же валяющуюся на полу; поднимает бесстрашный взгляд больших карих глаз.
- Тебе плохо, - говорит он. - Я могу помочь.
- Нет, Меркуцио, - Бенволио сглатывает, зачарованно следя за чужими пальцами, расстегивающими рубашку. - Тебе не нужно...
- Мне - нужно, - перебивает он негромко. - И тебе - нужно. Позволь мне самому решать, чего я хочу... хотя бы сейчас, - он на секунду прикрывает глаза и уверенно делает шаг вперед.
Рубашка расстегнута, руки выпутаны из рукавов; полуобнаженный торс щерится шрамами. Меркуцио пришел к другу, не к клиенту - но от этого не легче.
- Я не хрустальный, - Меркуцио смотрит открыто, спокойно; почти сочувственно. - Не сломаюсь.
И сбрасывает рубашку с плеч, опускает на ремень ладони; не бесстрашно, но механически - быстрые, четкие движения. Бенволио пробирает дрожь от этой искренности; колкая, тряская, она гармонично вливается в ярость.
Он все еще пытается сопротивляться, но само желание делать это угасает, как свеча в склепе.
- Как знаешь, - говорит зверь его губами.
Зверь смотрит его глазами, зверь потягивается, захватывая его тело словно бы с ленцой; это хуже предыдущей приливной волны, потому что Бенволио все осознает, но уже не может вести себя иначе - тело не слушается его, разум предает его...
Сопротивление схлопывается.
Сопротивление схлопывается, и Бенволио грубо хватает Меркуцио за ремень, притягивая к себе.
- Ты напросился сам, - жестко бросает он и впивается в чужую шею, почти демонстративно ставя засос.
Он резким движеним расстегивает чужие брюки, сдергивает их; сознание плавится, сознание кипит - но он не может ударить Меркуцио. Не будет. В этот раз - ни за что.
От рывка Меркуцио падает на кровать и не успевает перевернуться; Бенволио нависает над ним, прижимается грудью к его спине, кусает в плечо. Меркуцио сдавленно выдыхает - ни звука, ни стона, и от этого подчинения глаза застилает пеленой; кое-как стянув штаны до колен, Бенволио дергает его бедра на себя, проезжаясь между ягодиц наполовину вставшим членом, и Меркуцио послушно подается навстречу, так же безропотно задирая голову, подчиняясь жестким пальцам, бескомпромиссно вплетшимся в волосы.
Следующий поцелуй-укус застывает на беззащитной, открытой шее: несмотря ни на что, Бенволио еще пытается приласкать выгнувшееся под ним тело; злость сворачивается в груди кальмарьими щупальцами, нежит ребра изнутри, и чужое тело ёжится, словно давя желание сказать: "Не сдерживайся".
И Бенволио не сдерживается.
И Бенволио свободной рукой оттягивает чужое колено в сторону; пряжка ремня из его штанов прижимается к чужому бедру. Ему сейчас глубоко плевать на реакцию, есть она или нет; ярость кипит, ярость бурлит, зверь крепче вцепляется в волосы и сжимает ладонь на бедре, притягивая ближе, вплотную; и, взрыкнув, бесцеремонно толкается в жаркое нутро, жадно ловя сдавленный вскрик. И еще один, и еще; дергает бедрами, входя глубже - резко, по-хозяйски.
Неудобства нет, и не хочется задумываться, почему; хочется двигаться, вбиваясь в податливое, послушное тело.
И Бенволио двигается.
Комната наполняется хриплым дыханием и невозможно пошлым хлюпаньем. Бенволио двигается, выгибая спину, каждым рывком бедер вколачивая вынутое из глубин души застарелое бешенство.
Меркуцио совсем не узкий; сколько у него сегодня уже было - трое, четверо? А вчера? И это - тоже повод для злости; и для того, чтобы прямо сходу ее выплеснуть, впившись зубами в чужое плечо.
С конвульсивной дрожью Меркуцио сжимается - прямая реакция на укус; и это выбивает первый стон из тысячи, тут же оборвавшийся. Бенволио исходит яростью - и наслаждением; его движения все резче, все агрессивней, и все сильней сжимаются пальцы. Думать невозможно, рассудок затуманен; слишком хорошо и вместе с тем - невыразимо жутко от этого. Чем дальше - тем крепче; Бенволио распаляется и подхлестывает сам себя.
И на пике слепящей ярости он не думает ни о чем, когда с криком выхватывает кинжал из все еще болтающихся на поясе ножен; и, дернув за волосы - снова, - заставив подмятое тело выгнуться в напряженную, трепещущую дугу, вспарывает кожу на его груди. Неглубоко, но и не просто царапина; Меркуцио захлебывается криком, по комнате маслянистыми комками растекается запах крови - кинжал дергается вниз и в сторону, к боку.
И на секунду покорная кукла оборачивается чем-то живым и чувствующим; извивается, непроизвольно подаваясь навстречу, пачкая одеяло кровью, и давит крик в горле, зажмурившись; по щекам предательски катятся слезы.
Бенволио продолжает двигаться, отшвырнув кинжал в сторону и вонзив зубы в чужой загривок. Неожиданная подвижность сжавшегося тела делает ему только лучше; а после очередного совершенно неожиданного чужого движения, дерганого и резкого, он роняет последний стон из тысячи уже прозвучавших; несколько раз судорожно дергает бедрами, изливаясь, зажмурившись до цветных вспышек перед глазами.
И замирает.
Отваливается, как сытый клещ; не торопится открывать глаза, чувствуя, как медленно и без следа растворяется злое удовлетворение. Он слышит, как Меркуцио с еле слышным стоном переворачивается на спину, и от этого звука болезненно сжимается сердце.
Он снова поддался своим слабостям. Снова.
Ненависть к самому себе неспешно прорастает меж его ключиц; цветок, густым, удушливым смрадом заполняющий все его тело без остатка.
- Меркуцио, - шепчет он, содрогаясь, - я не...
А ладонь уже судорожно пытается нащупать откинутый кинжал; тоскливое отвращение холодными пальцами сжимает его горло.
Меркуцио под боком со свистом втягивает воздух сквозь зубы; почти слышен беззвучный всхлип.
- Все нормально, - звучащий рядом голос почти - слишком - спокоен.
- Я виноват.
- Нет.
- Я сорвался. Опять.
- Это не твоя вина.
- А чья? - Бенволио раздраженно распахивает глаза - и замирает: Меркуцио, приподнявшись, аккуратно ощупывает грудь, осторожно касается краев раны кончиками пальцев.
- Не знаю, - Меркуцио судорожно вздыхает, неаккуратно мазнув по порезу; пальцы в крови, весь бок в крови. Медленно садится, закусив губу, затем встает; наклоняется на штанами, стараясь не делать резких движений.
Вернувшись, садится обратно, достает из кармана бинты. Бенволио тошнит от этой предусмотрительной запасливости, но он не отводит взгляд; белая ткань ложится на светлую кожу, тут же окрашиваясь алым - спокойные движения, привычные, и от этого тоже тошно.
- Куда ты сейчас? - спрашивает он негромко.
Меркуцио на секунду закрывает глаза.
- В "Золотую Подкову", - его голос все так же спокоен.
- Опять?! - Бенволио рывком садится, смотрит ошарашенно. - Свихнулся?!
- Я бы свихнулся, если бы отказался туда идти.
- Но ты же...
- Я - что? - Меркуцио поворачивает голову, смотрит нарочно невыразительно - кукольно, марионеточно; Бенволио не выдерживает этого взгляда и закрывает глаза.
- Ничего, - произносит он одними губами.
Им плевать, в каком Меркуцио состоянии, и они оба знают об этом.
Бенволио презирает себя за трусость и ненавидит за жестокость.
- Я должен быть там в сумерках, - говорит Меркуцио невыразительно, закрепляя повязку. - Так что пойду, пожалуй.
Дергано кивнув, Бенволио встает с кровати; натягивает штаны обратно и подбирает с пола чужую рубашку.
Когда он оборачивается, Меркуцио уже наполовину одет.
- Спасибо, - он благодарно прикрывает глаза и протягивает руку за рубашкой, чуть морщась.
Надевает ее и быстро, привычно застегивает; от этого становится так же мерзко, как и от припасенных бинтов, и от того, что Меркуцио заранее подготовился - чтобы его можно было взять буквально с ходу.
- До встречи, - Меркуцио кивает на прощание и, переступив через все еще валяющуюся на полу подушку, отпирает дверь; встает в проеме.
- До встречи, - хрипло отвечает Бенволио ему в спину, и дверь беззвучно закрывается.
Он обессиленно падает на спину - прямо на ковер, - и тишина смыкается над его головой.
Вражеская поддержкаДеревянный пол холодит щеку и вытянутые вперед руки; ковер ласков мягкостью, в любой момент готовой обратиться в противоположное; наброшенный на спину плед сделан из шерсти, тонкой, как эта издевка. Свернувшаяся под веками темнота усыпляет не хуже колыбельной; Меркуцио медленно, глубоко, тихо дышит сквозь зубы, собираясь с силами.
Он хочет уйти, но тело не слушается его; даже уползти не выходит. Тело неподвижно, безмолвно, измучено; вздрагивает в слабом, недоношенном близнеце агонии.
Стук чужих шагов сливается с глухим грохотом сердца. Меркуцио приоткрывает глаза; взгляд затянут полупрозрачной дымкой, почти покрывшиеся ледяной коркой пальцы чувствуют рядом с собой черное и кожаное, несущее повторение пройденного.
В кончики пальцев слабо тыкается гладкое.
- Ты вообще живой? - доносится сверху полуравнодушным гулом.
- Да, - выдыхает Меркуцио так же тихо, как дышит - и поднимает взгляд.
Алое вгрызается в его глаза с жадностью некормленного неделю пса, жжется и пульсирует; он сжимает зубы, чтобы не зажмуриться снова.
Мужчина присаживается рядом с ним на корточки, ловит взгляд; Меркуцио поспешно - привычно, - отводит глаза.
- Как же ты до такого опустился, - звучит с горечью, которой Меркуцио не верит; хина и то слаще этого голоса. Меркуцио слишком хочет этого, Меркуцио слишком хочет покоя; Меркуцио не верит никому в этом городе, доверяя ему свое тело.
Снизу вверх лицо Тибальта кажется застывшей звериной маской; шрам зияет поперек глаза делом рук вандала и его верного зубила, расколом в каменной статуе. Умолкнув, он качает головой; подхватывает Меркуцио на руки так легко, словно тот ничего не весит - кучка костей, обтянутых кожей, да бурдюк с жидкостью внутри. Лучше не знать, с какой.
Меркуцио реагирует инертно. Повисает в чужих руках переломанным голубем, даже крыльями не трепещет; все равно нет сил сопротивляться, все равно не сможет вывернуться.
Стекающая по его губам кровь - Капулетти по запаху и вкусу, а цвет он все равно не разглядит. Забрался в звериное логово - значит, был готов к смерти; что ж, он был. И есть.
Тибальт опускает его на кушетку - медленно, с аккуратностью ребенка, боящегося испортить игрушку; в ответ на сиплый, судорожный вздох поправляет плед так, чтобы он закрывал тощие, покрытые синяками и ссадинами плечи - и отходит.
- Я собирался поспать, - говорит он одновременно с щелчком замка. - Но спать здесь будешь ты.
Меркуцио не верит; смотрит на размыто-кровавое из-под ресниц, чуть поворачивает голову - чтобы было удобней; спутанные светлые волосы соскальзывают с глаз, открывая обзор.
Но это правда: Тибальт устраивается в кресле, небрежно сдвинув валяющуюся там одежду на подлокотник, запрокидывает голову.
- Ты проведешь эту ночь со мной, - медно усмехается он; кровь пахнет медью и железом чуть больше, чем полностью, и Капулетти - тоже. - Так и скажешь оставшимся... клиентам.
В ожидании насмешек Меркуцио судорожно втягивает носом воздух, но их не следует; Тибальт закрывает глаза, рассыпаясь посреди алой ткани грудой собачьи-серого меха - опасный, но насытившийся зверь.
- Ночи, - желает он неразборчиво сквозь желтоватые зубы - волкодав, да и только.
Умирающая птица под его боком решает, что подумает об этом утром.
А еще у него есть нормальный любовникЖить хочется невыносимо.
- Ты совсем себя не бережешь, - певуче-ласково, грустно выговаривает ему Сесто, прикасаясь вымоченной в дешевом вине тряпкой к посиневшей от чужой хватки коже. - Отлежался бы денек... два... неделю. Больше не сможешь, знаю; но хоть столько...
Меркуцио безмолвно качает головой, давно привычным спазмом горла давя готовый сорваться вздох. Воздух напоен острым запахом боли; этот запах проходит сквозь Меркуцио, не встречая сопротивления. Привкус собственной крови на языке на редкость гадостен; она сочится из уголка губ, а облизаться слишком лень. И больно.
Болит все, что вообще может болеть.
- Тебе придется отлежаться, - Сесто жалобным, каким-то беспомощным жестом проходится пальцами по его виску. - Даже если тебе плевать на себя... им ведь не понравится твое состояние.
От резкого вздоха воздух режет горло не хуже десятка ножей. Взгляд у Сесто виноватый, потерянный; Меркуцио давится злыми словами, рванувшимися наружу, а сплевывает в итоге лишь кровь.
Так мог бы смотреть он сам... если бы...
Слишком давно с ним не происходило подобное. Слишком давно он принял положенные нормы поведения и перестал стремиться за их рамки.
Сломленный?
Так больно. Так больно.
Ресницы склеились; у Меркуцио есть две версии, от чего, и абсолютное нежелание их проверять. Сесто проходится по векам мокрой тряпкой, побуждая закрыть глаза.
Что-то бьется внутри, кричит надрывно, истошно; так могла бы вопить в одночасье ставшая окровавленным куском мяса птица. От неожиданной горечи, уксусом пролитой на обнаженные мышцы, все внутри исходит стоном; и Меркуцио, сжимающий зубы в заранее обреченной на провал попытке не взвыть освежеванным заживо волком, понимает, что плачет, и слезы жгут его кожу не хуже того самого уксуса.
- Ты ведь никуда не пойдешь, правда? - с надеждой спрашивает Сесто откуда-то сверху; по щекам ласково, без намека на плотское желание проходятся пальцы, размазывая слезы.
- Никуда, - хрипит Меркуцио глухим от долгого молчания голосом.
- Я схожу к Парису и поговорю с ним, - обещает Сесто, прикасаясь напоследок к векам, но не торопясь вставать и скидывать с колен доверчиво уложенную на них голову. - Должен же он чем-то думать, верно? Я захлопну дверь... и окно закрою, не беспокойся. Скоро вернусь. Совсем-совсем скоро, ты опомниться не успеешь...
Меркуцио фыркает и скатывается с колен сам.
- Я полежу, - выдыхает он, неловко шевелит совсем недавно развязанными руками; осторожно прикасается к красному следу от веревки и уже синеющему - от жадных пальцев. - Никуда отсюда не денусь, не волнуйся.
Изогнутые в болезненной полуухмылке губы делают свое дело: Меркуцио слышит вздох, затем - почти беззвучные шаги; хлопок двери; хлопок оконной рамы. В комнате становится тихо и пусто.
Глаза открывать не хочется, да и что он увидит? Все старое, все привычное: обнаженное тело, синяки всех мастей, шрамы и несколько новых ран. Доползти до стоящей за ширмой ванны - недостижимая цель, так болят отбитые ребра; он только тихо надеется, что нет трещин.
Жить хочется до боли.
фикбукло: [x]
@темы: текстота, Как Ромео и Джульетта, только Тибальт и Меркуцио, а ларчик, открывшись, оказался весьма плотояден